注释,注释: Объектом исследования является советская практика переноса широко распространенной на рубеже 1920–1930-х годов идеологемы "правая угроза" в пространство изобразительного искусства.
Данное понятие, возникшее благодаря целенаправленным усилиям Сталина, являлось его действенным оружием в борьбе против оппозиции. Предполагалось, что его существование будет ограничено рамками фракционной борьбы в ВКП(б). Однако логика общественной жизни в стране обусловила неизбежность переноса сугубо политической идеологемы во все области культуры.
На материале художественных журналов, газет, ежегодников, издававшихся с 1929 по 1932 год, впервые рассмотрена хронология, основные этапы и особенности адаптации идеологемы применительно к изобразительному искусству. Показано, что обвинения в принадлежности к "правой оппозиции", "правому уклону" предъявлялись не только к творческим объединениям или и к отдельным художникам, но и по отношению к жанрам изобразительного искусства (например, к натюрморту и пейзажу). Проявления буржуазности находили и в содержании работ, и в их форме.
Выявлено, что первоначальные публикации содержали искренние попытки разобраться в том, что такое «правая угроза» в искусстве, как можно определить ее проявления в данной сфере. Однако очень скоро подобные попытки были практически полностью отброшены, и фраза "правая угроза" превратилась в формальное клише, в политический ярлык.

Abstract: The object of the study is the Soviet practice of transferring the ideology of the "right-wing threat", widely spread at the turn of the 1920s–1930s, into the space of fine art.
This concept, which arose thanks to Stalin's purposeful efforts, was his effective weapon in the fight against the opposition. It was assumed that its existence would be limited by the factional struggle in the CPSU(b). However, the logic of public life in the country has made it inevitable that a purely political ideologeme will be transferred to all areas of culture.
Based on the material of art magazines, newspapers, yearbooks published from 1929 to 1932, the chronology, main stages and features of the adaptation of the ideologeme in relation to fine art are considered for the first time.
It is shown that accusations of belonging to the "right opposition", "right deviation" were made not only to creative associations or to individual artists, but also in relation to genres of fine art (for example, to still life and landscape). Manifestations of bourgeoisness were found both in the content of the works and in their form.
It is revealed that the initial publications contained sincere attempts to understand what the "right threat" in art is, how its manifestations in this area can be determined. However, very soon such attempts were almost completely abandoned, and the phrase "right-wing threat" turned into a formal cliche, a political label.

注释,注释: В статье впервые проведен сопоставительный анализ биографий двух известных советских художников – А. М. Герасимова и С.В. Герасимова. Акцент в исследовании ставится не на творческой или личной жизни двух мастеров, а на векторах и этапах их институциональной биографии. Люди одного поколения, одинакового образования, прожившие жизни, почти равные по продолжительности, они были вписаны в единую систему культурных институтов, стремились к достижению карьерных вершин, доступных советским художникам. При этом Александр Герасимов стал олицетворением сталинской художественной эпохи, получив все высшие посты и награды в стране, а Сергей Герасимов на протяжении 1930-1950-х годов, хоть и был официально признан талантливым мастером, вызывал у властей подозрения в «склонности к формализму». В результате, будучи достаточно успешным художником, педагогом и администратором, он все же значительно уступал по положению на иерархической лестнице своему однофамильцу.


Долгая жизнь (оба мастера прожили около 80 лет) позволяет рассмотреть вариации судеб «элитных» советских художников на переломе эпох. «Оттепель» стала эпохой «низвержения» одного автора и «взлета» другого. Прежние грандиозные карьерные достижения Александра Герасимова были трактованы как отражение беспринципности художника, а менее грандиозные успехи Сергея Герасимова восприняты как знак его поведенческой сдержанности. Судьбы двух известных советских мастеров демонстрируют инварианты институциональной биографии советского художника. Разные соотношения таланта, конформизма, властных амбиций и стремления к достижению материальных благ, становились составляющими, которые приводили к разным формулам карьерного успеха и разному восприятию этого успеха современниками.

Abstract: This article is first to conduct a comparative analysis of the biographies of two prominent Soviet painters – A. M. Gerasimov and S. V. Gerasimov. Emphasis is placed on the vectors and stages of the institutional biography of the artists, rather than their creative and personal life. People of the same generation, same education, virtually same life length, they were inscribed into a single system of cultural institutions, sought to achieve career success as the Soviet painters. At the same time, Aleksandr Gerasimov became the personification of the Stalinist era in art, having received all the highest posts and awards in the country, while Sergei Gerasimov throughout the 1930s – 1950s, although was officially recognized as a talented master, caused suspicions among the country’s leadership due to "proclivity for formalism". Thus, being a fairly successful artist, pedagogue and administrator, he was significantly inferior to his namesake in hierarchical ranking. A long life (both masters lived for about 80 years) allows considering the variations of the fate of the “elite” Soviet painters at the turn of eras. The “Thaw” was the time of “overthrow” of one artist and the “rise” of the other. Previous tremendous career achievements of Aleksandr Gerasimov were interpreted as a reflection of unscrupulousness of the painter, and less grandiose successes of Sergei Gerasimov were perceived as a sign of his behavioral reservedness. The fates of two outstanding Soviet painters demonstrate the invariants of institutional biography of the Soviet artist. Different proportions of talent, conformism, ambitions, and strive to achieve material wealth became the key components that led to different formulas for career success and different perception of such success by the contemporaries.

注释,注释: В 1939-м и 1949-м годах в музеях и выставочных залах больших и малых советских городов были организованы десятки художественных выставок, посвященных юбилеям Сталина. Построенные в строгом соответствии с текстом его канонизированной биографии, они становились важным элементом юбилейных торжеств и одновременно своеобразной кульминацией визуальных репрезентаций вождя, переполнявших общественное пространство каждого населенного пункта страны. Выставки подводили итоги и определяли дальнейшие пути развития изобразительной сталинианы. В статье сделана попытка рассмотреть общие черты, объединявшие юбилейные экспозиции, независимо от их масштаба, представительности и места проведения. Особое внимание уделено соотношению вербального и визуального текстов, логике построения биографического нарратива, способам организации диалога со зрителем, а также формам «диктата» над творческим процессом советских художников. Источником исследования стал обширный комплекс документов: буклеты, каталоги, путеводители, сопровождавшие данные выставки и отражавшие их концепцию, логику, структуру, коммуникативные задачи.

Abstract: In 1939 and 1949 the museums and exhibit halls of the large and small Soviet cities held dozens of art exhibitions dedicated to the anniversaries of Stalin. Strictly aligned to the text of his canonized biography, they became an important element of jubilee celebrations, and simultaneously, a distinct culmination of visual representations of the chieftain, overcrowding the public space of every city of the country. The exhibitions resumed the results and outlined the future paths of development of the pictorial art of Staliniana. The article makes an attempt to review the common grounds the united the anniversary expositions, regardless their scale, presentability and venue. Special attention is given to correlation between verbal and visual texts, logics of structuring of a biographical narrative, methods of organization of dialogue with the audience, as well as forms of “dictate” over the creative process of Soviet artists. The source for this research became an extensive body of documents: brochures, catalogues, guides that accompanied such exhibitions and reflected their concept, logics, structure and communication objectives.  

注释,注释: Статья посвящена некогда достаточно известному, а ныне почти забытому советскому графику К.И. Финогенову. Его работы 1940-х годов рассматриваются в качестве наглядного примера сосуществования двух основных стратегий, используемых советскими авторами при обращении к теме Великой Отечественной войны. Одна – предполагала визуализацию событий, фактов, лиц, которые художник видел собственными глазами, за ней стоял опыт пребывания автора на линии фронта. Другая – представляла собой идеологическую конструкцию, за которой не стояли (и не могли стоять) личные визуальные впечатления. Как правило, вторая стратегия была направлена на создание образа вождя: Сталина-полководца и стратега, представленного в окружении ближайших соратников.


В статье разница в двух стратегиях осмысливается не просто как тематическое различие, но как различие концептуальное. Переход от изображения солдат к изображению вождей влек за собой жанровые, темпоральные, композиционные, интонационные трансформации образа войны. В трактовке советских художников 1940-х годов солдат пребывал «в настоящем», предполагалось, что место в истории ему отведут потомки, для которых художник и создает необходимые документальные свидетельства. Вождь же уже пребывал в истории. Художник фиксировал для потомков факт понимания и признания современниками его исторического статуса.

Abstract: This article is dedicated to the once-prominent, but nearly forgotten these days, Soviet graphic artist Konstantin Ivanovich Finogenov. His works of the 1940’s are viewed as a vivid example of coexistence of the two main strategies used by the Soviet authors in referring to the theme of the Great Patriotic War. One suggested visualization of the events, facts and characters seen by the artist firsthand on the front line. The other – represented an ideological construct not based on the personal visual impressions. Usually, the second strategy was aimed at creation of the image of leader: Stalin-chieftain and strategist surrounded by the closest comrades. The author underlines not only the thematic, but also the conceptual difference in these two strategies. The shift from depicting soldiers towards depicting the leaders entailed the genre, temporal, compositions, and intonation transformations of the image of war. The Soviet artists of the 1940’s depicted soldiers “in the present”, implying that their descendants would make a place form them in history, for whom the artist created the necessary documentary testimonies. The leader has already existed in history. The artist captured the fact of recognition by the contemporaries of his historical status.

注释,注释: Мифологема сибирской ссылки и ее место в структуре национального сознания в последние десятилетия пристально изучаются культурологами, философами, литературоведами. Однако проблема визуальных репрезентаций данной мифологемы, которая, казалось бы, в условиях современного «визуального поворота» должна была привлечь к себе повышенное внимание гуманитариев, до сих пор остается за пределами научных исследований. В статье впервые выявлен и выстроен хронологический ряд знаковых и значимых произведений отечественного искусства, охватывающий полуторавековой период изобразительных фиксаций сибирской каторги и ссылки, позволяющий отследить основные трансформации создаваемых визуальных образов на разных этапах отечественной истории. Работа имеет культурологический характер, поскольку построена на выявлении и анализе общих тенденций, общий закономерностей указанного процесса, не претендуя на детальный искусствоведческий разбор отдельных работ. Произведения искусства, выступающие источниками исследования, рассматриваются как наглядное отражение бытующих в российском социуме представлений о сибирской ссылке и одновременно как способ их формирования и закрепления. Выделяются соотношения «известное по собственному опыту» – «сконструированное на основании бытующих мифов», эмоциональное – информативное, которые увязываются с темпоральными параметрами и степенью критичности работ

Abstract: Mythologem of the Siberian exile and its role within the structure of national mentality for the past decades is a subject of meticulous research of culturologists, philosophers and literary historians. However, the problem of visual representations of such mythologem, which supposedly in the conditions of modern “visual turn” should attract greater attention of the humanities scholars, it still remains outside of scientific research. The author is firs to determine and align the chronological series of the landmark and prominent  works of the national art capturing the sesquicentennial period of visual documentation of the Siberian servitude and exile, which allows tracing the pivotal transformations of the created visual images at various stages of national history. The study carries culturological character, as it is structured on determination and analysis of the common trends and patterns of the indicated process, claiming no detailed art review of separate compositions. The artworks that became the sources for this research are examined as visual demonstration of the existing within Russian society representations on Siberian exile, and simultaneously, as the way of their formation and establishment. The author outlines parallel between the “known from firsthand experience” – structured on the basis of the existing myths, and emotions – informative, which is related to temporal parameters and level of criticism of the works.

注释,注释: На протяжении 1920-1950-х годов смерть и похороны вождя входили в число событий, находившихся в поле пристального внимания советской пропаганды. Если сам похоронный ритуал сложился чрезвычайно быстро и в дальнейшем повторялся с незначительными изменениями, то его живописные репрезентации длительное время претерпевали существенные трансформации. В советском изобразительном искусстве проходили неустанные поиски иконографических схем, способных наиболее адекватно отразить смыслы и значения, вкладываемые в столь важный церемониал государственного масштаба. Кульминацией данного процесса, зафиксировавшей факт достижения искомых целей, стало вручение Сталинской премии художнику А.М. Герасимову за полотно танатологической тематики («Сталин у гроба А. Жданова», 1948). Процесс иконографических трансформаций сюжета можно представить, как историю выработки канона, когда постепенно отбрасывалось все ненужное и выделялось главное, происходил отказ от документальной повествовательности и формировался визуальный, хорошо «читаемый» символ. В представленной статье сделана попытка рассмотреть данный процесс на материале известных советских произведений.

Abstract: Throughout the 1920 - 1950s the death and funerals of the leader had been the event under the focused event of the Soviet propaganda. While the funeral ritual was made up really fast and later was repeated with several changes, the art representations of the funerals had been significantly changing over time. The Soviet visual art constantly searched for icognographic schemes that would convey messages and values of that important ceremonial of the national level. The climax of that process was the delivery of the Stalin's prize to the artist A. Gerasimov for his painting 'Stalin by A. Zhdanov's Coffin' (1948). The process of iconographical transformations of the plot can be seen as the process of the canon's development when all the needless was eliminated and the main was highlighted. The documentary narration genre was replaced with the visually readable symbol. In this research Rutsinskaya analyzes the aforesaid process based on the analysis of famous Soviet artwork. 

注释,注释: К середине 1930-х годов в советском искусстве сложился канонический образ И. Сталина. Значительная часть произведений живописной сталинианы, создаваемых на протяжении последующих двадцати лет, содержала изображение природных пейзажей или городских ландшафтов.
Их появление не было случайным или произвольным. Как любой другой элемент визуальной репрезентации вождя, географические образы несли не столько эстетическую, сколько идеологическую нагрузку, а, следовательно, подлежали контролю и руководству. Это позволяет рассматривать их в качестве инструмента, помогавшего переводить абстрактные понятия о власти и о пространстве власти в доступную, зрительно воспринимаемую форму.
Для исследования указанной проблематики привлечены ныне забытые произведения как хорошо известных, так и совершенно неизвестных авторов. "Географический аспект" живописной сталинианы до сих пор не становился предметом специального изучения. В предлагаемой статье впервые проанализированы приемы и формы трактовок географического пространства на полотнах советских художников, прослежены их трансформации во времени, их зависимость от пропагандистских задач, а также их способность отражать массовые стереотипы о «пространстве, в котором пребывает вождь».

Abstract: By the mid 30s of the XX century the Soviet art developed a canonical image of Stalin. A significant part of paintings with Stalin’s depiction illustrated the Soviet leader with nature or urban background. Their appearance was not accidental or arbitrary. Geographic images were not so much aesthetic as an ideological burden, and therefore were subject to control and guidance. To study this problematic, the now-forgotten works of both well-known and completely unknown authors are involved. The article examines the methods and forms of interpretation of geographical space on the canvases of Soviet artists, their transformation in time, their dependence on ideology and propaganda tasks, as well as their ability to reflect mass stereotypes about the "space in which the leader lives."

注释,注释: В раннехристианском и средневековом искусстве Европы ветхозаветный сюжет о грехопадении - один из самых распространенных. Его иконография сложилась уже в III-IV вв. В устойчивой композиционной схеме не было второстепенных элементов. Каждая деталь была значимой частью, позволяющей адекватно толковать и визуализировать библейский текст. Тем удивительней отсутствие единого взгляда на идентификацию и характер изображения таких значимых деталей сюжета, как Дерево познания добра и зла и его «запретные плоды».
В статье предлагается рассмотреть основные стратегии визуализации «запретного плода», широко используемые в европейской живописи III-XIII вв. Предложенная автором классификация включает три типа изображений: 1) отказ от визуальной фиксации плода (Дерево познания добра и зла изображается без каких-либо плодов, или они неразличимы, не опознаваемы); 2) попытка изобразить нечто предельно условное, не имеющее аналогов среди известных человечеству земных растений, то есть попытка найти визуальный эквивалент обобщенному библейскому определению «плод»; 3) идентификация «запретного плода» как одного из конкретных, существующих в реальности фруктов.
Иконографический анализ широкого круга живописных источников, подкреплен привлечением апокрифических текстов, богословских трактатов, устных и письменных преданий.
Несмотря на то, что в целом иконография сцены грехопадения сформировалась уже в раннехристианский период, единая стратегия изображения «запретного плода» на протяжении первых десяти веков существования европейского искусства так и не была выработана. Следуя за текстом Книги Бытия, опираясь на письменные толкования и комментарии, на апокрифы и устные предания, живопись предлагала основные варианты ответа на вопросы не только о внешнем виде и названии, но и о смысле и символике «запретного плода». Их можно рассматривать как отражение социокультурного контекста эпохи, системы представлений, взглядов и ценностей, имевших место в том или ином регионе Западной Европы, на том или ином историческом отрезке.

Abstract: In the early Christian and medieval art of Europe the Old Testament's story of the Fall was one of the most famous. Its iconography developed already in the III-IVth centuries. The composition was fixed and excluded any inessential elements. Every small detail was important and allowed an adequate interpretation and visualization of the biblical text. That being said, the absence of a common view when identifying and depicting such important parts of the plot as the Tree of Knowledge of Good and Evil and its «forbidden fruit» seems odd. The author of the article analyzes basic depiction methods of the «forbidden fruit» that were widely used in European painting of the III-XIIIth centuries. The classification proposed by the author includes three types of images that can be characterized in the following way: 1) absence of a visual fixation on fruit (the Tree of Knowledge of Good and Evil is either portrayed without any fruit or the fruit is indistinguishable and unidentifiable); 2) attempt to depict something abstract, a fruit that does not exist or is unknown to mankind (that is to say – an attempt to find a visual equivalent of the biblical definition of fruit); 3) identification of the "forbidden fruit" with the fruit that exists in reality. The author supports her iconographic analysis of a wide range of paintings by appealing to apocryphal texts, theological treatises, spoken and written legends. Despite the fact that iconography of the Fall had been already developed in the early Christian period, the common method of depicting the 'forbidden fruit' was not developed throughout the first centuries of European art. Following the text of Genesis, Bible interpretations and commentaries and oral traditions, the art of that time offered the answers not only to the questions about the image or the name of the «forbidden fruit» but also about its meaning and symbolism. They can be interpreted as a reflection of the socio-cultural context of the era, belief systems and values of a particular region of Western Europe in a particular historical period.

注释,注释: Предметом исследования являются «чайные сюжеты» в английской бытовой живописи середины-второй половины XIX столетия. Их популярность и чрезвычайно широкое распространение, неизменно возраставшие на протяжении всего указанного периода, позволяют рассматривать живопись как важный инструмент «цивилизационного присвоения» чая британской культурой. Формируя узнаваемый визуальный образ английского чаепития во всем своеобразии его социальных, бытовых и гендерных проявлений, художественные произведения участвовали в процессе превращения импортируемого товара в национальный символ страны.
Предложенный в статье анализ живописных работ предполагает не только изучение особенностей изображенного предметного мира, исторически и культурно детерминированных деталей чайного антуража и чайного этикета, но и выявление стоящих за ними национальных стереотипов, норм, системы ценностей.
Обращение к изобразительным источникам позволяет существенно расширить источникую базу исследования и выйти на изучение визуальных кодов, визуальных стереотипов, визуальных представлений о нормах повседневной действительности.
Несмотря на то, что в последние годы национальные гастрономические практики все чаще привлекают внимание ученых, в отечественной историографии данная тема исследуется впервые.

Abstract: For many years Britain has been associated with tea. In spite of being a national symbol of the UK, tea has always been an imported drink, therefore it has been strongly connected to the culture of the country of its origin. The process of tea assimilation in Britain took a long time. It was during the Victorian Era of British history when Eastern (Chinese) allusions were removed from a process of tea consumption. National painting played a significant role in the evolution of tea image. It shaped «visual codes» of British tea and proliferated the image of tea as a symbol of contemporary life. The subject of the research is the 'tea plots' in English genre painting of the middle and the second half of the XIXth century. Their increasing popularity and commonness in the aforesaid period allow to view art as an important instrument of the 'civilizational adoption' of tea by the British culture. Through creating a recognizable visual image of the English tea party with all its social, genre and gender peculiarities, pieces of artwork participated in the process of turning the imported product into the national symbol of the country. The analysis of paintings offered by the author of the article involves not only studying peculiarities of the world of objects depicted therein, historically and culturally determined details of the tea party and etiquette but also defining national stereotypes, norms and values behind them. The author appeals to pictorial sources which allows to extend the basis of the research and study the visual codes, visual stereotypes and visual attitudes to everyday life. Despite the fact that national gastronomical practices have recently attracted many scientists, this topic is studied for the first time in Russian historiography.